— Ну и? — спросил он.

— Да, это действительно так. С тех пор я больше не был несчастен. Вместо этого я был безумно счастлив. Какой-то божественный доктор, наверное, просто стёр это пятно с моего мозга, которое так болело. Боже, как же было больно! Кстати, не хочешь выпить?

— Нет, спасибо, — сказал Мервик. — Но какое отношение всё это имеет к твоей картине?

— Хех, еще какое. Ведь я едва успел осознать, что снова счастлив, как вдруг заметил, что всё выглядит иначе. Цвета вокруг, что я видел, были вдвое ярче, чем прежде, формы и очертания тоже стали более чёткими. Как будто мир, который я до этого видел, был пыльным и размытым, и я видел его в полумраке. Но теперь свет зажегся, и появилось новое небо и новая земля. И в тот же миг я понял, что могу рисовать вещи такими, какими их вижу. Что я и сделал. — заключил он.

В этом было что-то возвышенное, и Мервик рассмеялся.

— Я бы хотел, чтобы в моем мозгу что-то щелкнуло, как если бы это нарушило восприятие, — продолжал он, — но вполне возможно, что щелчок чего-либо в мозгу не всегда производит именно такой эффект.

— Это возможно. К тому же, насколько я понимаю, не всегда там что-то ломается, если только ты не пережил такой ужасный период.

И я тебе честно скажу, что я бы не стал проходить через это снова, даже чтобы получить такой щелбан, который заставил бы меня увидеть такие же вещи, как Тициан.

— Каково было ощущать этот щелчок? — спросил Мервик. Дик на мгновение задумался.

— Знаешь, когда приходит посылка, перевязанная бечёвкой, а ножа не находишь, — сказал он, — и поэтому пережигаешь бечёвку, натягивая её? Ну, так оно и было: совершенно безболезненно, только что-то ослабло, а потом разошлось, мягко, без усилий. Боюсь, не очень ясно, но именно так. Она горела уже пару месяцев, понимаешь?

Он отвернулся и принялся рыться среди писем и бумаг, разбросанных по его письменному столу, пока не нашёл конверт с короной. Он усмехнулся про себя, поднимая его.

— Похвалите меня, леди Мэдингли, — сказал он, — за бесстыдную наглость, в сравнении с которой медь покажется мягче шпатлевки. Она написала мне вчера, спрашивая, не закончу ли я её портрет, начатый в прошлом году, и отдам ли я его ей за свою цену.

— Тогда, думаю, тебе повезло, — заметил Мервик. — Полагаю, ты даже не ответил ей.

— О да, я ответил, а почему бы и нет? Я сказал, что цена — две тысячи фунтов, и я готов был приступить немедленно. Она согласилась и сегодня вечером прислала мне чек на тысячу.

Мервик уставился на него в полном изумлении.

— Ты с ума сошёл? — спросил он.

— Надеюсь, что нет, хотя в таких мелочах никогда нельзя быть уверенным. Даже такой доктор, как ты, не знает, что именно считается безумием.

Мервик встал.

— Но неужели ты не понимаешь, какому ужасному риску подвергаешься? — спросил он. — Увидеть её снова, быть с ней вот так, смотреть на неё — кстати, я видел её сегодня днём, она была почти человеческая, — разве это не может так легко воскресить в тебе всё, что ты чувствовал прежде? Это слишком опасно, слишком.

Дик покачал головой.

— Нет ни малейшего риска, — сказал он. — Всё во мне к ней совершенно и абсолютно безразлично. Я даже не ненавижу её: если бы я её ненавидел, у меня, возможно, была бы возможность снова полюбить её. А так мысль о ней не вызывает во мне никаких эмоций. И действительно, такая поразительная хладнокровность заслуживает награды. Я уважаю такие колоссальные вещи.

Пока говорил, он допил своё виски и тут же налил себе ещё.

— Это уже четвёртый стакан. — заметил его друг.

— Разве? Я никогда не считаю. Это демонстрирует отвратительное внимание к неинтересным деталям. Забавно, что алкоголь теперь на меня ни капли не действует.

— Зачем же тогда пить?

— Потому что, если я придам этому захватывающую яркость цвета и ясность контуров, это немного уменьшит эффект.

— Это не может быть полезно для тебя, — сказал доктор.

Дик рассмеялся.

— Дорогой мой, посмотри на меня внимательно, — сказал он, — и если ты сможешь честно заявить, что я проявляю хоть какие-то признаки пристрастия к стимуляторам, я откажусь от них совсем.

Конечно, было непросто сказать, когда Дик не производил бы впечатление совершенно здорового человека. Он на мгновение замер, держа стакан в одной руке, бутылку виски в другой, которая чернела на фоне рубашки, и не производил ни малейшего признака неустойчивости.

Его лицо было загорелым и приятного оттенка. Оно не было ни одутловатым, ни изможденным, а напротив, румяным и с удивительно чистой кожей. Глаза его были ясными, веки не были ни мешковатыми, ни морщинистыми; он выглядел поистине образцом формы, крепким и подтянутым, словно тренировался перед каким-то атлетическим состязанием. Он был гибок и подвижен, его движения были быстрыми и точными, и даже Мервик, с его внутренним врачом, натренированным замечать любой, даже самый незначительный симптом, которым пьяница мог бы себя выдать, был вынужден признать, что здесь ничего подобного не наблюдалось. Его внешность решительно противоречила этому, равно как и его манеры; он смотрел в глаза человеку, с которым разговаривал, не отводя глаз; он не показывал никаких признаков, даже самых незначительных, расстройства нервов. Однако Дик был совершенно ненормальным человеком; история, которую он только что рассказал, была ненормальной — эти недели депрессии, за которыми последовал внезапный щелчок в его мозгу, который, по-видимому, стёр, как мокрая тряпка смывает пятно, все воспоминания о его любви и о жестокой горечи, которая была результатом этого. Ненормальным был и его внезапный прыжок к высоким художественным достижениям после весьма посредственного прошлого. Почему же тогда здесь не должно быть подобной ненормальности?

— Да, признаюсь, ты не проявляешь никаких признаков чрезмерного употребления стимуляторов, — сказал Мервик, — но если бы я лечил тебя профессионально — ах, я не рекламирую себя — я бы заставил тебя отказаться от всех стимуляторов и лечь в постель на месяц.

— Почему же, во имя добра? — спросил Дик.

— Потому что теоретически это должно быть лучшее, что ты мог сделать. У тебя был шок, насколько сильный, как подсказывают страдания тех недель депрессии. Что ж, здравый смысл подсказывает: «После шока действуй медленно, потом приходи в себя». Вместо этого ты действуешь очень быстро и добиваешься результатов. Согласен, это, похоже, тебе подходит; ты также внезапно стал способен на подвиги, которые… О, это полнейшая чушь, приятель.

— И что же, по-твоему, полнейшая чушь?

— Это ты. С профессиональной точки зрения я тебя ненавижу, потому что ты представляешь собой исключение из теории, которая, я уверен, должна быть верна. Соответственно, мне нужно отделаться от тебя каким-то объяснением, а в настоящее время я на это не способен.

— Ну и какова же теория? – спросил Дик.

— Что ж, во-первых, лечение шока. А во-вторых, чтобы делать хорошую работу, человек должен пить и есть как можно меньше, а спать – больше. Сколько ты спишь, между прочим?

Дик задумался.

— Ох, обычно я иду в кровать около трёх. – ответил он. – Предполагаю, что сплю примерно по четыре часа.

— А живёшь ты на виски и жрёшь, как страсбургский гусь, так ещё и собрался устроить забег завтра. Уходи прочь, или же это сделаю я. Возможно ты так надорвёшься. Это меня удовлетворит. Но если даже и нет, это всё равно будет весьма занимательно.

Мервик по факту нашёл это более, чем занимательным, и когда он вернулся домой этой ночью, то стал копаться на полках в поисках определённого тёмного томика, в котором открыл главу под названием «Шок». Книга представляла собой трактат по малоизвестным заболеваниям и аномальным состояниям нервной системы. Он частенько читывал её прежде, ибо в своей профессии Мервик в особенности любил исследовать всё редкое и необычное. И следующий параграф, который немало интересовал его и ранее, увлёк его этим вечером чрезвычайно.

«Нервная система также может действовать таким образом, что даже для самого опытного исследователя это всегда будет казаться всецело неожиданным. Известны случаи, причём должным образом удостоверенные, когда парализованный человек выпрыгивал из кровати, услышав крик «Пожар!». Также известны случаи, когда значительное потрясение, продуцирующее депрессию столь глубокую, что сродни летаргии, сопровождалось ненормальной активностью и призывом таких способностей, о существовании которых вообще не было известно, или же находившихся до этого в пределах нормы. Такое гиперсенситивное состояние, особенно с учётом того, что желание сна или отдыха зачастую сильно купировано, требует значительного стимулирования в форме еды и алкоголя. В том числе бывает так, что пациент, страдающий от этой редкой формы пост-последствий шока, рано или поздно переживает внезапный и полный надрыв. Тем не менее, невозможно предсказать, какую форму это может принять. Может неожиданно атрофироваться пищеварение, или без предупреждения возникнуть белая горячка, или пациент может полностью сойти с ума...»

Однако проходили недели, июльское солнце окунуло Лондон в пелену знойной дымки, а Алингем по-прежнему оставался таким же занятым, сияющим и совершенно исключительным человеком. Мервик пристально следил за ним без его ведома и в настоящее время пребывал в полнейшей растерянности. Он поймал Дика на слове, что если сможет обнаружить хотя бы малейший признак чрезмерной увлечённости стимуляторами, то разом пресечёт это, однако же ничего подобного так и не заметил. Между тем леди Мэдингли даровала художнику несколько сеансов позирования, и в этом отношении Мервик вновь всецело ошибся. А именно он ошибся в высказанном ранее Дику мнении относительно потенциальных рисков, которым тот подвергался. Ибо, как бы ни было это странно, эти двое стали довольно-таки близкими друзьями. Хотя Дик и был вполне прав в том, что все эмоции с его стороны к ней были мертвы; он работал скорее над натюрмортом, а не над портретом женщины, которую так дико боготворил.

Однажды утром в середине июля она сидела перед ним в его студии, и вопреки обыкновению он был молчалив, покусывая кончики своих кистей, хмурясь и на холст, и на неё. Внезапно Дик издал приглушённый возглас нетерпения.

— Она столь похожа на тебя, — произнёс он, — и всё же не есть ты. Столь велика разница! Я не могу прекратить изображать тебя так, будто ты слушаешь гимн, один из тех в четыре диеза, знаешь, написанный органистом, вероятно, после поедания оладий. И это не характерно для тебя!

Она рассмеялась.

— Ты должен быть довольно изобретательным, чтобы поместить всё это туда. – ответила она.

— Так и есть.

— И в чём же я должна выразить это своё намерение?

Дик вздохнул.

— О, в своих глазах, разумеется. – сказал он. – Ты выражаешь всё это своим взглядом, знаешь ли. Это присущая тебе черта. Ты подлинный атавизм; разве не помнишь, как мы давным-давно решили это, придя к животному, которое точно так же выражает всё взглядом. О-оо, мне следовало подумать о том, что собаки рычат на тебя, а кошки царапают. Это всё практические меры, но если не считать их, ты и животные используете лишь одни глаза, тогда как люди используют ещё свои рты, лбы и прочие вещи. Удовлетворённый пёс, ждущий пёс, голодный пёс, завистливый пёс, разочарованный пёс – человек извлекает всё это из выражения собачьих глаз. Их рты сравнительно малоподвижны, а кошачьи и того менее.

— Ты часто говорил мне, что я принадлежу к кошачьему роду. – ответила леди Мэдингли с полным самообладанием.

— Клянусь Юпитером, да. – сказал художник. – Возможно, что глядение в кошачьи глаза поможет мне увидеть то, что я упустил. Премного благодарю за намёк.

Он отложил свою палитру и прошёл к боковому столику, на котором стояли бутылки, лёд и сифоны.

— Никаких напитков в это утро в Сахаре? – спросил Дик.

— Нет, спасибо. Так когда у нас будет финальное позирование? Ты сказал, что тебе нужно лишь ещё одно.

Дик взял себя в руки.

— Что ж, я отправлюсь в сельскую глушь с этим, — ответил он, — чтобы найти подходящий задний фон для портрета, я тебе говорил об этом. При должной удаче это займёт у меня три дня усердного труда, без неё – неделю или больше. Ох, у меня уже слюнки текут при мысли о фоне. Так что, скажем, на следующей неделе?

Леди Мэдингли сделала заметку об этом в небольшой записной книжке, украшенной золотом и драгоценными камнями.

— И мне нужно быть готовой узреть кошачьи глаза вместо моих собственных, когда я увижу её в следующий раз? – спросила она, проходя мимо холста.

Дик рассмеялся.

— О, ты едва ли заметишь разницу, — ответил он. – Как же странно, что я всегда питал отвращение к кошачьим – они доводят меня до обморока, хотя ты всегда напоминала мне кошку.

— Тебе следует спросить твоего друга, м-ра Мервика, касаемо этих метафизических тайн. – сказала леди Мэдингли.  

* * *

продолжение следует

скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)

если желаете скорейшего продолжения, то поддержите переводчиков донатом: 2200 7020 5193 1462 Т-Банк

Девушка чувствовала, что ею пренебрегают и неправильно понимают. Следует отметить, что ею пренебрегали не в том смысле, в котором это применимо к тем, кто находится в бедности или нужде. Напротив, она, вне всяких сомнений, была объектом зависти для многих, и она сама это знала. У неё не было проблем с личным комфортом, ею не пренебрегали в умственном плане. Гувернантки обогатили её тем, что мы называем знаниями, любящие родители щедро одаряли её вниманием и заботой. За ней присматривали, её наставляли и обучали со всем возможным тщанием. Она знала всё это. Также она знала, что стоит ей сформулировать разумное желание по какой-либо конкретной вещи, и она непременно получит это. И всё же девушка ощущала, что ею пренебрегают. Одинокое чадо, лишённое брата или сестры и не имеющее силы или же воли найти близких друзей среди прочих девочек в своей округе, она была вынуждена полагаться на родителей и их друзей. В детские годы она ощущала себя счастливой, однако теперь, по мере того, как проходили годы, девушка стала чувствовать, пускай ещё смутно и неясно, что она изолирована от всех и одинока.

Она двинулась дальше, направляясь в самую чащу леса. Огромный сенбернар шёл рядом с ней, уверенно ступая по хорошо знакомой тропе. Девушка позволяла своим глазам останавливаться на величественной красоте деревьев, а её усталые мысли находили отдохновение в их глубинном спокойствии. Её путь постепенно вёл вверх по гребню хребта, покрытого тёмным величием шотландских елей. Через несколько мгновений после того, как девушка вошла в лес, деревья сомкнули свои ряды за её спиной, закрыв все проблески долины, откуда она пришла. Впереди и по бокам от неё поднимались они, прямые и высокие, с оголёнными стволами, вверх, туда, где разветвлялась их тёмно-зелёная листва, практически скрывая за собой небо. То здесь, то там появлялись редкие просветы, и в них пробивался папоротник-орляк, тянущийся к солнцу. Его зелёные листья колыхались под лёгким ветерком. Ноги девушки бесшумно ступали по сухим сосновым иголкам, пока она спешила дальше, упиваясь свежим чувством отдыха, покоя и мира великого леса.

Наконец деревья начали редеть впереди неё, зазоры среди них делались чаще и больше, и вскоре, выйдя из елового леса, девушка стала глядеть вниз на счастливую долину, лежащую меж двух горных хребтов. За пределами долины, под лучами медленно заходящего солнца, вновь возникали массы еловых деревьев, чёрных и зловещих. Исключение составляла левая сторона панорамы от местоположения девушки, где нисходящий горный кряж мягко переходил в более открытую местность и можно было увидеть позади деревьев прекрасную перспективу свободных от леса лугов. Когда девушка вышла из-под покрова сосен, перед ней возник пруд со стоячей водой, питаемый небольшим ручьём, который извивался внизу вдоль зелёной лесистой долины. Там росли вербы, ивы и орешник, а дно долины в этом сезоне было устлано ковром из лютиков и кукушкиного цвета. Окаймлялось же всё это великолепие высокими соцветиями наперстянки, а также цветущей бузиной и рябиной. Среди этих небольших растений периодически попадался высоченный дуб, корявый и бесформенный, напоминавший по сравнению со статными елями какого-то неуклюжего великана древних эпох.

Лес был совершенно недвижен, послеполуденное затишье лежало на нём. Не было никаких звуков помимо мягкого шёпота ветра в верхушках елей, да случайного резкого крика сойки, удивлённой редким видом человека, да металлической ноты шотландской куропатки, плывущей вдоль пруда своими странными, будто у заводного механизма, движениями. С этими звуками смешивался мягкий шум воды, вытекающей из озерца через старинную плотину в сторону возделываемых полей внизу. Всё остальное было безмолвно и бездвижно, и девушка, усевшись на пень от давно сгинувшего дерева, погрузилась в абсолютную тишину, а столь же тихий пёс улёгся у её ног.

Умиротворённость пейзажа успокоила неприятные мысли, которые смущали девушку. Постепенно последний дар Пандоры вновь заявил о себе. Девушка стала ощущать себя и своё будущее более уверенно. Путь её был поистине утомительным и длинным, недостаток сочувствия и интереса мешал ей, однако она ощущала, что внутри неё сокрыты семена великих деяний. Мир ещё услышит о ней, успех рано или поздно будет у её ног. Грёзы её были бесформенными, непонятно было даже, в каком направлении они могут быть реализованы, однако главенствовала над всеми мечта о музыке, её любимой музыке. Девушка с горечью понимала, что пути ко множеству амбиций закрыты для женщин, но по крайней мере врата музыки открыты для них. Видения становились более отчётливыми; журчащая вода, шелест сосен распадались в волнующие ритмы и переплетающиеся гармонии. В своём восхищении девушка слегка пошевелилась. Крупная собака, открыв глаза, подняла их на неё и лизнула руку своей хозяйки. Это напомнило девушке о ней самой; она удивлённо поглядела сперва на вечерние небеса, а потом на свои часы. Издав негромкий возглас из-за позднего времени, девушка поспешила возобновить свою прогулку сквозь хвойный лес. Вот она вновь возникла на открытом склоне холма и быстро спустилась вниз. Деревья, сгибаясь под растущим ветром, казалось, вытягивали свои длинные сучья за ней.

Леса зачаровали её.

Свои дни девушка проводила всё больше и больше в мечтательности среди укромных лесных мест. Она была всё больше одна. Её отец, человек занятой, завтракал и уходил до самого вечера, прежде чем его дочь спускалась вниз. Давняя традиция, вызванная её хрупким здоровьем, сделала её любительницей поспать подольше. Вечером, по возвращении с работы, отец был обыкновенно уставшим, хотя и добрым. Её мать, с давних пор инвалид, находилась вдали от дома на бесконечном лечении, и в её отсутствие даже редкие визиты унылых местных соседей прекратились совсем. И так вот она и жила, окружённая комфортом, забытая всеми девушка!  

Она становилась всё более отвлечённой и мечтательной; пренебрегала своими обязанностями, даже своим внешним видом. Слуги, давно уже считавшие её чудачкой, начали беспокоиться и даже тревожиться. Девушка сделалась непредсказуема в своих привычках; она уходила в лес и часами была там, не обращая внимание на время. В своих прогулках она знакомилась с каждым уголком леса. Также она свела знакомство с бдительным егерем и старым лесничим во время их работы. С ними девушка была на дружеской ноте. Убедившись, что сенбернар не питает злых намерений по отношению к фазанам, смотритель вёл себя достаточно учтиво. После пары слов приветствия он стоял на месте и смотрел, как гибкая, одинокая, одетая в бурое фигура ускользает от него среди таких же бурых стволов деревьев, со странной смесью сочувствия и недоумения.

Но со старым лесничим молодая девушка подружилась ещё ближе. Ей нравилось наблюдать за его одинокой работой и замечать на его морщинистом лице выражение человека, который прожил свою жизнь в полном одиночестве среди лесных красот и познал их величие, а также частицу их тайны. Она мало разговаривала со стариком, в те дни девушка вообще делала это лишь с немногими и в редких случаях, но её наблюдение за ним было сочувственным, и она, казалось, пыталась вытянуть из него что-то от той лесной тайны, в которую он был погружён.

И находясь в лесу одна, девушка становилась всё ближе к ним; деревья стали для неё больше, чем просто живыми растениями. Они становились личностями. Сначала только некоторые из них были наделены личностью, но постепенно она осознала, что каждое дерево было живым и разумным существом. Она любила их всех, даже корявые дубы были её друзьями. Девушка лежала ничком в своём любимом уголке, нависающим над прудом, лес становился всё больше и больше живым, а ели, что колыхались и шуршали на ветру, были душами, возносящими свои голоса к Богу. Она представила каждую из них живой, отдельной душой, и скорбела об упавшем гиганте, как если бы он был её другом. Девушка делалась всё более и более увлечённой, всё более и более молчаливой и почти не обращала внимания на своих близких. Временами её отец внимательно вглядывался на сидящую напротив него безмолвную девушку, одетую в простое белое платье, однако он не мог выявить в ней ничего тревожного. Мать её писала, и девушка отвечала ей. Письма выражали привязанность, однако в них не выражались скрытые внутри неё глубокие тайны и томные стремления её сердца.

Леса завладели ею.

Находясь в них, прогуливаясь туда-сюда или отдыхая на поваленном стволе какого-нибудь дерева, слушая шелест ветвей вокруг, девушка осознавала, что эти звуки были пронизаны мелодией. Она чувствовала, что здесь, и только здесь, в одиночестве среди деревьев, она может создавать ту божественную музыку, которую её душа оставляла без выражения внутри неё. Тщётно она пыталась в своей музыкальной комнате достичь даже самых нижних террас дворца музыки, чьи величайшие залы свободно открывались ей среди уединения лесов.    

Мало-помалу она увлеклась ими; она еще не осмеливалась посещать их по ночам из-за некоторой досады отца, но днем она почти жила в них, и ее вера в души деревьев становилась все сильнее и сильнее. Она часами сидела неподвижно, надеясь, веря, что в любой момент к ней может прийти откровение и что она увидит танцующих дриад и услышит свирель Пана. Но ничего не происходило. «Еще один день разочарования», — плакала она.

Прошло лето, одно из тех редких лет, которые слишком редко посещают нашу английскую землю, но которые, когда они появляются, своей чудесной красотой и восторгом заставляют нас быть благодарными за то, что мы живы, хотя бы ради того, чтобы наслаждаться радостями природы.

В один из таких славных дней девушка, как обычно, забрела в лес. Был полдень, небо было безоблачным, ветер почти стих, но временами легкое дуновение с запада тихо шуршало сосновыми ветвями высоко над головой. Двигаясь дальше, девушка оглядела вокруг себя хорошо знакомые ей деревья. Все было как обычно. Природа раскинула перед собой свои красоты, славные, загадочные, сокрытые от познания человеческой души. Девушка остановилась.

— Неужели за этим ничего нет, — воскликнула она, — ничего?! Природа — всего лишь нарисованное зрелище? О, я так жаждала Природы, обрести покой и проникнуть в тайну леса, но ничто не отвечает на зов моей души!

Она снова двинулась дальше, страстная, нетерпеливая, тоскующая, со всей тоской молодости и роста к новому, прекрасному. Вскоре она достигла своего местечка над прудом и, сев, закрыла лицо руками. Её плечи вздымались, её ноги ударяли по земле в торопливом волнении, её душа кричала от тоски.

Внезапно она перестала двигаться, ещё мгновение находясь в своей прежней позе, затем, подняв лицо, огляделась вокруг. Что-то случилось! Что-то, в эти несколько мгновений! Для её внешнего взора всё оставалось неизменным: заводь по-прежнему молчала в солнечном свете, ветерок всё ещё шелестел в верхушках деревьев, золотарник всё еще кивал на солнце на краю заводи, и вереск всё еще пылал на нижних склонах хребта напротив неё. Но произошла перемена! Невидимая перемена! И в мгновение ока девушка поняла. Лес знал о ней, деревья знали о её присутствии и следили за ней, даже цветы и кусты знали о ней! Чувство гордости, радости и небольшого страха овладело ею; она протянула руки.

— О, мои любимые друзья, — воскликнула она, — вы наконец пришли!

Она прислушалась, и лёгкий ветерок среди сосен, казалось, изменился, и она могла услышать их голоса. Нет, даже сами фразы этих голосов, обращающихся друг к другу на языке, всё еще чуждом для её слуха, но который, как она чувствовала, был ей знаком и скоро станет понятен. Она знала, что за ней наблюдают, обсуждают, оценивают, и её охватило лёгкое чувство разочарования. Где была любовь и красота Природы? Эти леса, были ли они дружелюбны или враждебны, наверняка такая красота не могла означать ничего, кроме любви? Она начала бояться; что же будет дальше? Она знала, что грядёт что-то великое, что-то впечатляющее, что-то, может быть, ужасное! Она уже начала чувствовать, как к ней приближаются невидимые, неслышимые существа, и уже начала понимать, что постепенно из неё вытягиваются её силы, её воля. И чем всё это закончится? Ужас начал овладевать ею, когда внезапно на дальнем берегу пруда она увидела старого лесника, медленно идущего домой. Знакомая фигура, одетая в грубую вельветовую одежду, сутулилась под вязанкой свежего хвороста, к которому были привязаны ярко-красный носовой платок и ведёрко для ужина. Вид этого старика, ярким пятном выделявшегося на зелёном фоне у пруда, был как струя холодной воды на теряющего сознание человека. Она собралась с духом и наблюдала за фигурой вдалеке, делая это так же бесшумно и внезапно, как и та таинственная дверь, что открылась и вновь закрылась. Лес снова уснул, с полным безразличием игнорируя молодую девушку.

Но ночью, спустя продолжительное время после того, как домочадцы уснули, девушка стояла у окна и смотрела на долину, туда, где густой лес окутывал противоположный холм. Она долго наблюдала за тем, как возвышаются деревья, редкие и загадочные, нависая над серыми, залитыми лунным светом полями и спящей деревней под ними. То они казались ей сильной, крепкой стеной, защищающей тихую долину внизу и охраняющей её от зла, а теперь стали словно бы вражеским авангардом, нависшем над её мирным деревенским домом и ожидающим одного лишь слова, чтобы наброситься и сокрушить его.

Леса завладели ею.

Она чувствовала, что вот-вот проникнет в их тайну. Ей был дан проблеск, и теперь она колебалась и сомневалась, разрываясь между многими эмоциями. Пугающее очарование овладело ею, она боялась и всё же любила эти леса. В течение дня или двух после своего приключения она избегала их, но они заманивали её к себе, и она снова и снова уходила, ища, надеясь, страшась того, что, как она знала, должно было произойти. Но её поиски были тщетны. Молча и слепо лес принимал её, хотя она вновь и вновь чувствовала, что во время каждого посещения её замечают, её обсуждают, и что за её приходом следят. Мечта и страх росли. Она пренебрегала едой и своими немногочисленными обязанностями. Девушка пренебрегала вообще всем. Она чувствовала, знала, что её глаза скоро откроются.

Лето закончилось. Сентябрь наступил в лесном мире. Папоротник-орляк окрасился в тысячу оттенков жёлтого и коричневого, вереск увял, листья ранних деревьев потемнели, камыши повесили увядающие головки, цветы почти увяли. Один только золотарник, казалось, бросал вызов смене года. Молодые кролики, птенцы, молодая жизнь — всё исчезло. Время от времени можно было увидеть величественного фазана или его более скромную жену, прогуливающихся по лесным тропам. Время от времени, громко хлопая крыльями, из пруда поднималась дикая утка. В кустах орешника белки были заняты сбором зимнего провианта, и из далеких полей молодая девушка, сидя в своем любимом уголке леса, могла слышать далекое мычание скота. День был тяжёлым и угнетающим. Тусклое ощущение надвигающихся изменений висело над лесом, грезящим свои последние летние сны. Ели стояли тёмные и неподвижные, в их сгруппированных рядах чувствовалась лёгкая угроза. Среди них не перемещались птицы, ни один кролик не перескакивал с одного участка желтеющего папоротника на другой. Всё было тихо, пока молодая девушка сидела и размышляла у своего любимого пруда.

Внезапно она вскочила, прислушиваясь. Далеко, в зелёной долине, за тем местом, где кучка ив скрывала изгиб, ей показалось, что она услышала звуки свирели. Они казались очень слабыми и далекими, вместе с тем очень приятными и завораживающими. Они казались ей сладкими, но с привкусом горечи, захватывающими, но с оттенком угрозы. Пока она стояла, жадно прислушиваясь, с видом человека, который слышит то, что он надеялся, жаждал и боялся услышать, та самая хорошо запомнившаяся ей внезапная, тонкая перемена произошла в лесу. Она снова почувствовала, что деревья живы, что они наблюдают за ней. И на этот раз девушка почувствовала, что они ближе, что их присутствие было для неё более родственным, чем раньше. И ей показалось, будто повсюду фигуры, лёгкие, стройные, одетые в коричневое, ходили взад и вперед, выходя из коричневых стволов деревьев и вновь растворяясь в них. Она не могла ясно различить эти фигуры. Когда девушка повернулась, чтобы посмотреть, они исчезли, но, казалось, сбились в кучу и кружились в головокружительном танце. Звук свирели приближался, принося с собой странные мысли, непреодолимые ощущения; ощущения роста, жизни, мысли о земле, смутные желания, нечестивые, сладкие, но смертоносные. По мере приближения звуков свирели смутные, неуловимые фигуры танцевали всё проворнее, они, казалось, устремлялись к девушке, окружали её сзади, со всех сторон, никогда не выходя на передний план, никогда не проявляясь ясно, но всегда смещаясь, всегда затухая. Девушка почувствовала, что меняется. Дикие порывы прыгнуть в воздух, громко закричать, спеть новую странную песню, присоединиться к дикому лесному танцу овладели ею. Радость наполнила её сердце, но, тем не менее, к радости этой примешивался страх. Страх, сначала скрытый, сдерживаемый, но постепенно усиливающийся; страх, естественный страх перед развернувшимися перед ней скрытыми тайнами. И всё же свирели приближались… Оно приближалось, всё ближе и ближе! Оно спускалось по тихой долине, сквозь дубы, которые, казалось, вытянулись по стойке смирно, чтобы приветствовать его, как солдаты приветствуют прибытие своего короля. Звуки стали громче и отчётливее. Это было красиво и чарующе, но вместе с тем злобно и угрожающе. Девушка знала в глубине своего подсознания, знала, что, когда это появится, в нём соединится зло и красота. Её ужас и чувство беспомощности росли. Оно было уже совсем близко. Танцующие, неуловимые формы сближались вокруг девушки, еловый лес позади неё смыкался, не давая ей убежать. Она была подобна птице, очарованной змеёй, её ноги отказывались служить ей, не отвечая на сознательное желание двигаться. И Ужас приближался всё ближе. В отчаянии она огляделась вокруг и издала отчаянный крик беспомощной агонии.

Большой сенбернар, лежавший у её ног, обеспокоенный её криком, поднялся на четвереньки и посмотрел ей в лицо. Движение пса напомнило ей о нём. Она посмотрела на него сверху вниз, заглянув в его мудрые старые глаза. Те глядели на неё с любовью и спокойным взглядом пожилого, опытного существа, того, у кого давно уже померкли все иллюзии Жизни. В мирном, здравомыслящем и любящем взгляде собаки девушка увидела безопасность, спасение.

— О, Бран, спаси же меня, спаси! — закричала она и вцепилась в шею старой собаки. Медленно сенбернар поднялся, потянулся и, пока его хозяйка крепко держала его за воротник, повернулся к дому. По мере того, как они вместе двигались вперед, кружащиеся формы как будто тускнели и удалялись. Грозные сгруппированные ели отступали. Звуки менялись, становясь резкими и диссонирующими, растворяясь в свисте поднимающегося ветра. Само небо как будто становилось светлее, а воздух делался менее тяжелым.

И вот они вместе прошли через лес обратно к выходу. И, выбравшись из его всё еще цепляющихся к ним теней, девушка и собака стояли, глядя через темнеющую в вечернем свете долину на ворота дома, освещённые весёлыми лучами заходящего солнца.

* * * * * * *

Старуха, подпирая ноющую спину, подняла глаза и увидела девушку, спускающуюся из леса быстрыми лёгкими шагами.

— Хотелось бы мне быть такой же молодой и свободной, как она… — прокряхтела она и снова склонилась над своими овощами.